| Главная » Статьи » Советский Казахстан » Казахстан во время второй мировой войны |
К 70-летию подвига 28 героев-панфиловцев
| Хрестоматийный образ 28 героев-панфиловцев мы вынесли еще из школьных лет. Никто не подвергал сомнению рассказ, записанный журналистом «Красной звезды» Анатолием Кривицким по рассказу умирающего в госпитале бойца 316-й стрелковой дивизии И.Натарова. Но со временем этот «монолит» стал давать трещины. История беспримерного боя у разъезда Дубосеково так переплелась с мифами и домыслами, что даже сейчас, когда открыты многие архивы, их трудно отделить друг от друга. «Фитиль» конкурентам Я «заболел» этой историей, работая в молодежной газете «Ленинская смена» в далеком уже теперь 1971 году. В то время меня, недавнего выпускника журфака КазГУ, утвердили заведующим отделом пропаганды самого популярного и тиражного в то время молодежного издания. Говоря откровенно, особых успехов на ниве журналистики на тот период у меня еще не было да и не могло быть. Но случилось так, что многие тогдашние газетные зубры «Ленсмены» отправились покорять Москву и демократичный Виталий Энголи на высокую должность почему-то «коренника» предложил мою кандидатуру. Пока обживался в новой должности, сменилось руководство газеты – пришел мало кому известный Василий Голованов. И мне и ему нужно было проявить себя в новой должности. И тут на мои глаза попался отрывной календарь на 1971 год. Перелистывая его, я наткнулся на одну дату – 16 ноября, тридцать лет подвигу 28 героев-панфиловцев. А что если осветить это событие на страницах газеты широко, по-новому? Редактор одобрил мою идею. Я знал, что из алма-атинских журналистов эту тему уже давно застолбил за собой Миша Митько, лихой, отчаянный семиреченский казачок, прекрасный журналист, работающий в то время уже ответсекретарем «Вечерки». Миша был частым гостем журфака КазГу, его журналистское расследование нам преподносили как образец смелой гражданской журналистики. Обратиться к нему? А может, Миша и сам готовит материал на эту тему в набирающей бешеную популярность «Вечерке»? Да и станет ли он делиться с какими-то щелкоперами своими находками? Решили идти непроторенными путями. В то время еще были живы двое из 28 – Григорий Шемякин в Алма-Ате и Иван Шадрин под Талды-Курганом. Я взял на себя Шемякина, Ольгу Жидкову отправил к Малику Габдуллину, молодого выпускника грузинского университета Сашу Тамирова – в Талды–Курган. Легкой и непринужденной оказалась моя беседа с бывшим помощником начштаба 1075-го полка Панфиловской дивизии Кузнецовым. А вот с Шемякиным разговор не получился, и не только по причине моей журналистской неопытности. На мои неоднократные попытки выведать какие-то новые, хоть малюсенькие детали того памятного боя у Дубосеково, а я нутром чувствовал, что он их знает целую кучу, Григорий Илларионович слово в слово повторял целые абзацы из очерка журналиста «Красной Звезды» Кривицкого. Который я уже проштудировал до этого. Радостно поделился своими воспоминаниями Герой Советского Союза Малик Габдуллин Делать было нечего, кое-как сверстали полосу, оставив место для интервью с Иваном Шадриным, наивно полагая, что Саша, обладая хоть какой-то толикой грузинского красноречия, разговорит героя. Время верстки, график в издательстве строгий, ответсекретарь Коля Ларичкин рвет и мечет, нервничает редактор, не говоря уже обо мне, а Тамирова все нет. Наконец, появляется, что называется, в мыле. Слава Богу, находясь в гостинице, он сделал кое-какие наброски и быстро надиктовал машинистке две страницы текста. Вычитываю материал и … о ужас! Мало того, что Шадрин почти слово в слово повторяет рассказ Шемякина, он называет фамилию предателя, который смалодушничал во время боя и хотел убежать к немцам, но его догнала пуля своих. А из рассказа Шемякина следовало, что этот якобы предатель был его другом и подбил во время боя два танка. Ну намудрили панфиловцы. Сводим концы с концами, заталкиваем недостающий материал в полосу, и, кажется, укладываемся в график. Но тут напоследок коварную подножку ставит цензор Миша, которому я принес литовать материал. Он советует вычеркнуть из поименного списка 28 героев, который мы броско вынесли на первую полосу, две фамилии – сержанта Ивана Добробабина и Даниила Кожабергенова. Как, почему, да и что скажут читатели, ведь героев получается не 28 , а 26? Но кто спорил тогда с Лито? Без положительной резолюции этой стоглазой гидры типография не возьмет материал, а значит, вся наша работа – коту под хвост. И тогда, наступив на горло собственной песне, мы убрали эти две фамилии. За что до сих пор стыдно. На следующий день нашего главного редактора вызвали в Совмин на какое-то совещание. Вернувшись оттуда, через некоторое время он объявил всеобщий сбор. Екнуло сердечко: полоса невезения продолжается. – Я только что из Совмина, вел его Мирзоян, – сказал редактор. – Обсуждали, как освещать в газетах будущую зимовку скота. Перед тем как объявить повестку дня, Мирзоян обвел глазами всех редакторов и спросил, присутствует ли здесь редактор «Ленинской смены». Встаю, все глазами на меня. Ну, думаю, сейчас понесут по кочкам. А он неожиданно: «Молодцы ленсменовцы», одна-единственная газета, я предварительно пересмотрел все издания, дала материал о 30-летии подвига наших земляков, героев-панфиловцев. И как дала, посвятила этому целую полосу, в то время как все остальные не написали об этом ни строчки. Еще раз – молодцы!» В глазах своих коллег я прочитал тихое презрение: выскочка. Редактор сделал соответствующую моменту паузу: «От себя скажу –молодцы молодые сотрудники отдела пропаганды. Проявили инициативу, вставили «фитиль» всем газетам. А посему материал – на доску лучших, всем сотрудникам, принимавшим участие в подготовке этого материала, – премия. Приказ об этом я уже подписал». Нужно особо отметить, что в те времена фирменный напиток журналистов – портвейн номер 12 стоил дешево. Через несколько дней я купил в киоске журнал «Огонек», еще тот софроновский, с очерком о подвиге 28 героев-панфиловцев. Первый же его абзац начинался примерно так: «С тех пор как сержант Добробабин прочертил не снегу у разъезда Дубосеково линию будущей обороны и бойцы начали долбить мерзлую землю для будущих ячеек, прошло тридцать лет». Я к цензору: «Миша, как же так, у меня ты фамилию Добробабин вымарал, а тут на всю страну его прославляют? Что за избирательность такая?» Несколько уязвленный, что я упрекнул его в предвзятости, цензор закрыл обитые железом двери своего кабинета, вытащил из сейфа какой-то талмуд и, понизив голос до шепота, зачитал выдержки из постановления НКВД о том, что на территории Казахстана и Киргизии фамилии Добробабин и Кожабергенов запрещено упоминать в открытой печати. И добавил благодетельно: «Я тебя, молодого да зеленого, можно сказать, уберег от неприятностей, а кому-то за такие публикации не поздоровится». И не поздоровилось. Тому же Митько, были неприятности и у корреспондентов «Огонька». На поминках Миши (журналист стал одной из жертв сухого закона – купил в Малой станице, знаменитом в то время «турчатнике», паленую водку) его сестра впервые поведала самым близким друзьям и коллегам брата о таком факте. Как-то под вечер Мишу кто-то вызвал на встречу по телефону. Всю ночь и целый день его не было. Как мы переволновались, обзвонили сначала всех друзей, а потом все больницы и морги. Вернулся он каким-то подавленным и на вопрос, где пропадал столько времени, он как-то отрешенно отвечал, что загулял у друзей и прятал при этом глаза. Мы, конечно, догадывались, что здесь что-то не так. Лишь спустя какое-то время Михаил признался под большим секретом, что его вызывали в очень серьезную контору, устроили форменный допрос и пригрозили: если он и дальше будет искать правду-матку о 28 героях, его ждут большие неприятности. И хотя покойный Миша был не робкого десятка, он после этого старался не касаться этой темы. Сказал, что эту стену не прошибешь, и даже заплакал. Лжегерой Кожабергенов После выхода материала в «Ленсмене» я познакомился с Михаилом Митько поближе. Иногда в дружеских застольях он рассказывал нам о тернистом пути своего журналистского расследования подвига 28 героев-панфиловцев. Которое ему не дали довести до конца. Видно было, что он по этому поводу сильно переживает. Увлекательные это были рассказы. Об одном из участников этого боя – Данииле Кожабергенове, который был связным у политрука роты Василия Клочкова. Очнувшись от контузии, он подобрал сумку своего командира и добрался до будки путевого обходчика, которая находилась у основания железнодорожной насыпи. Чуть оклемавшись, пошел на звуки боя, который удалялся в сторону Москвы. В лесу он нарвался на немецкий разъезд, пытался оказать огневое сопротивление, но винтовку заклинило от сильного мороза. Немцы отвели его в какой-то старый сарай, в котором, зарывшись в солому, лежали несколько гражданских и один молоденький деморализованный солдатик, тоже попавший в плен. В щели стен сарая было видно, что часовой время от времени куда-то бегает обогреваться. В одной из таких долгих пауз наш земляк решил подбить напарника по несчастью на побег. Тот отказался, но помог Даниилу забраться к стропилам, откуда тот, легко проломив ветхую дранку, прыгнул в высокий сугроб. Убедившись, что часовой все еще греется в избе, он отправился в ту сторону, где гремела канонада. В лесу он опять наткнулся на разъезд, но это были уже наши. Так Кожабергенов оказался в кавкорпусе знаменитого генерала Доватора. Вместе с кавалеристами ходил в рейд по тылам противника. Когда кавкорпус отошел через фронт на отдых и переформирование, в газетах был опубликован указ о награждении (посмертно) 28 героев-панфиловцев. Среди них была и его фамилия. Кожабергенов стал знаменитым – как же, первый из рядовых Герой Советского Союза в кавкорпусе Доватора. Но радость была недолгой. Героя вызвали в особый отдел, разоружили и отправили под конвоем в Москву, в знаменитую Таганку. Там его месяц с пристрастием допрашивал капитан НКВД с красивой фамилией Соловейчик. (Митько встречался с этим человеком, уже полковником, находящимся на заслуженном отдыхе). Особист хотел, чтобы тот отказался от панфиловцев. Степняк оказался упрямым, но все же не вынес побоев и угроз и подписал то, что требовали. Тогда его отправили в штрафной батальон под Ржев. Там он в первом же бою был тяжело ранен, попал в госпиталь и был комиссован. В алфавитной книге награжденных Панфиловской дивизии за 1941–1942 годы имелась такая запись: «Кожабергенов Даниил Александрович. Убит 16.11.41г.». Затем имя и отчество было кем-то зачеркнуто и над ними написано: «Аскар, красноармеец, рядовой». То же самое было сделано в книге, отражающей сведения о присвоении звания Героя Советского Союза воинам Панфиловской дивизии за 1942 год. На основании каких документов наградные материалы были переоформлены на Аскара Кожабергенова, так до сих пор осталось невыясненным. Как явствует из документа, хранящегося в Центральном архиве Министерства обороны СССР, «в результате последней тщательной проверки личного состава выяснилось, что Кожабергенов Д.А. попал в число 28 ошибочно». На основании этого командование просит наградной материал, составленный на имя Кожабергенова Даниила, переоформить на красноармейца Кожабергенова Аскара, оставив боевую характеристику без изменений. Самое удивительное в том, что в Казахстане нашли человека, который носил такую же фамилию и имя. И Калинин прислал его родителям Грамоту Верховного Совета, так полагалось. Но отец мнимого героя отправил ее обратно. Как было подтверждено документами, его сын красноармеец Аскар Кожабергенов никогда под Москвой не воевал и умер в Монголии от язвы в 1942 году. Вернулся покалеченный Даниил в Алма-Ату, устроился кочегаром в котельную. После войны стали возвращаться с фронта оставшиеся в живых воины Панфиловской дивизии. И среди них Григорий Шемякин со звездой Героя на груди. Об этом разузнали журналисты и устроили встречу боевых побратимов на телевидении. Панфиловцы обнялись как старые знакомые. Шемякин не отрицал, что, находясь в одном окопе вместе с Кожабергеновым, отражал атаку танков у разъезда Дубосеково. После этих слов признания на телестудию последовал телефонный звонок из органов и передачу резко прервали безо всяких на то объяснений. В конечном итоге Даниил Кожабергенов свою звезду Героя так и не получил, а был награжден орденом Красной Звезды. Еще более трагично сложилась судьба другого участника подвига у разъезда Дубосеково сержанта Ивана Добробабина, фактически руководившего боем. Находясь на действительной службе в рядах РККА, участвовал в боях на Халхин-Голе. Был контужен. За проявленное мужество пулеметчик был представлен к медали «За отвагу». В начале войны ушел добровольцем на фронт. Его направили в Алма-Ату, где формировалась 316-я стрелковая дивизия, которой командовал генерал Иван Панфилов. Во время отражения второй атаки у разъезда Дубосеково был тяжело контужен. Придя в сознание, пытался пробраться в сторону Москвы. Но все попытки перейти линию фронта не увенчались успехом – слишком велика была плотность немецких войск у ворот столицы. Попал в Можайский лагерь для военнопленных, когда немцы стали увозить военнопленных на запад, сбежал из поезда, выломав окно, забитое досками. Решил пробираться к своим – дойти до родного села Перекоп Харьковской области. В селе немцев не было. Его выбрали старостой. По многим свидетельствам земляков как мог спасал их от угона на каторгу, предупреждал жителей села о готовящихся облавах, особенно молодежь. После освобождения села Красной Армией ушел опять воевать. Участвовал в боях за освобождение Румынии, Чехословакии, Австрии. Был награжден орденом Славы третьей степени, многими медалями. В 1949 году Военным трибуналом Киевского военного округа за измену родине и за то, что, по словам обвинителя, «спасал свою шкуру» его приговорили к 25 годам лагерей. Мера наказания была потом снижена до 15 лет, учли все-таки, что Добробабин был из 28 панфиловцев. Пробыв в лагере 7 лет, он был «условно-досрочно» освобожден. При этом все его боевые награды не были возвращены, остался в силе указ о лишении И. Е. Добробабина звания Героя Советского Союза. До конца своей жизни жил в Цымлянске. В марте 1993 Верховным судом уже независимой Украины он был полностью реабилитирован. Квинтэссенция подвига В 1991 году, накануне очередной годовщины подвига 28-ми, а к тому времени в период перестройки и гласности в СМИ появилась масса материалов, ставивших под сомнение подвиг у Дубосеково, я взял интервью у прекрасного писателя-фронтовика Дмитрия Снегина. Беседовали долго – о войне, о жизни, о нынешнем лихом времени. Я спросил Дмитрия Федоровича: «В чем феномен стойкости Панфиловской дивизии? Ведь она была не кадровой, когда боевое искусство куется годами, а сформированной наспех, но тем не менее стала крепким орешком для отборных дивизий немцев». – Нам повезло, что возглавил ее большой человек – генерал Панфилов. Военная косточка, но не солдафон. Только такому человеку, как он, было под силу из разношерстной массы слепить за короткий срок боеспособное воинское соединение. Еще наша сила была в землячестве. Когда я прибыл на сборный пункт в Старую крепость, людей там было видимо-невидимо, впору и растеряться. Не успел сделать и несколько шагов, как кто-то хлопнул меня по плечу: «Митя!» Оглядываюсь: Петрашко, сотрудник «Казахстанской правды», ему я носил свои стихотворные опусы. Иду дальше – Сережа Ступис, мой однокашник по артшколе в Ашхабаде. А через несколько шагов – еще знакомые. Я не был одиноким, рядом были друзья, а это очень важно. Земляки на войне – великий фактор, в вермахте придавали этому огромное значение. Еще одна особенность нашей дивизии – ее костяк составлял цвет интеллигенции того времени, не побоюсь этого слова. Накануне, 16 ноября, мы уже знали о предстоящем наступлении немцев. Разведка не дремала, да и сами немцы оповещали об этом из своих репродукторов, установленных перед нашим передним краем. Наступление началось с точной немецкой педантичностью. Я со своим артдивизионом находился на самом правом фланге. Главный удар врага пришелся на левый фланг дивизии, который оборонял полк под командованием Капрова. До нас дошли слухи о небывало кровопролитных боях. Беспокоясь за судьбу своего друга Сережи Ступиса, я послал к нему нарочного с запиской. Ответ Сережи был лаконичным. Зато мой порученец от ужаса округлял глаза: «Там творилось такое, такое!» – Были ли вы уверены, что Москва не будет взята? – Мы были в полном неведении о том, что творилось у нас за спиной. Уже позже, после боев, нас повезли в Москву, и мы от ее жителей узнали о страшных для столицы двух днях 16–17 октября во время первого немецкого наступления. Тогда тысячи чиновников, спасая свои шкуры, с набитыми чемоданами ринулись из Москвы, как крысы с тонущего корабля. На этих встречах москвичи называли нас бойцами «дикой дивизии». И еще спасителями Москвы. Мы краснели от этих слов. Защищая столицу, мы воевали с полным сознанием, что еще недостаточно владеем военным искусством. Отсутствие военного опыта заменяла стойкость. Что касается самого подвига у разъезда Дубосеково, то мы узнали об этом из газет. Честно говоря, в то время я не очень интересовался этой историей. В то время гибли батальоны, полки. Вспомним хотя бы судьбу резерва генерала Панфилова – батальон Лысенко. Героизм был массовым, без всякого преувеличения. А 28 героев – это некий символ, если хотите, квинтэссенция этого героизма. Уже нахождение на самой передовой было для бойца подвигом. А нашей пропаганде этого было мало, ей нужен был героизм в красивой упаковке. И его придумывали. Из 28 героев после боя, как оказалось позже, остались в живых шестеро. Но каких – раненых, контуженных. Казалось бы, радоваться надо, а их начали преследовать, гнобить. Или взять эту историю с трусом, который во время боя у Дубосеково побежал сдаваться в плен. Да не было никакого труса, все это фантазия журналиста. Подвиг в красивой упаковке Признаюсь, когда началась разворачиваться эта неприятная история с Кожабергеновым, я решил провести свое независимое расследование. Несколько раз я встречался с Даниилом в Союзе писателей, мы долго беседовали. Я дотошно расспрашивал его о деталях этого боя. О тех мелочах, на которых любой самозванец, пусть даже самый талантливый, мог бы быстро засыпаться. О том, какую гранату кидал он под танк, как выдергивал чеку, какое оружие было в его руках, его слабые места, какая была местность, где проходил бой. Человек он был стеснительный и свою роль не выпячивал. После этих бесед у меня не осталось никаких сомнений, что он был участником того боя. После этого я свел его с одним человеком, который приезжал ко мне в гости и который писал боевое донесение о бое у разъезда Дубосеково, его рассказ и лег в основу очерка журналиста Кривицкого. Я надеялся на встречу со слезами на глазах, с объятиями. Но ничего подобного не получилось. Они расстались холодно. Позже я убеждал своего боевого товарища – прекрасной души человека: «Ну как ты можешь молчать? Подумай, каково ему носить клеймо самозванца (а Кожабергенова так и называли), каково его детям?» Мой боевой друг оказался непреклонным. «Митя, отступись – отговаривал он меня при расставании. – Слишком большие силы в этом замешаны». Но я не успокоился. Написал протест в Генеральный штаб. Мне казалось, что я пробью эту стену, пользуясь депутатским мандатом, своим именем. Вскоре после этого из Москвы прибыл капитан 1-го ранга, прямо таки красавец. Вот здесь, где мы сейчас с тобой беседуем на скамеечке, и происходили наши встречи. «Заберите ваше заявление – убеждал меня он. – Если оно получит ход, полетят головы многих ваших сослуживцев, боевых друзей. Сталин, НКВД не простят этого». После куда-то исчез и Кожабергенов, об этом, возможно, позаботились соответствующие органы. Я не стал рисковать жизнями своих товарищей... Где-то незадолго до смерти Дмитрия Снегина я имел еще одну с ним встречу. На какой-то уточняющий вопрос, заданный мной о подвиге 28 героев-панфиловцев, Дмитрий Федорович, всегда отличающийся деликатным, мягким характером, ответил резко: «Для меня лично и для моих оставшихся в живых друзей эта тема закрыта навсегда. У Панфиловской дивизии всегда было много завистников, а сейчас и подавно. Нынче развелось столько историков-ревизионистов, что стоит произнести хоть одно слово, они все переврут, оболгут, смешают с грязью. Поэтому будет лучше, если мы тайну о 28 героях унесем с собой в могилу». Как в воду глядел писатель-фронтовик. В «Комсомольской правде» от 7 июля этого года было опубликовано интервью директора Госархива РФ Сергея Мироненко.Основываясь на архивных документах, он сказал следующее: «О том, что не было никаких героически павших героев-панфиловцев, стало известно еще в 1948 году, когда один за одним начали появляться люди, которые должны бы лежать в могиле». Согласитесь, звучит кощунственно. Хорошо, что позже на страницах «Комсомолки» ему жестко ответил маршал Дмитрий Язов: «Выходит, что 28 героев-панфиловцев – выдумка? Так кто же тогда немцев под Москвой остановил? Только в боях под Москвой дивизия потеряла 9930 человек (3630 убитыми и 6300 ранеными) из 11700 числившихся к началу сражения. Какие еще нужны доказательства?». Я вполне солидарен с мнением историка Тюрина, опубликованным в том же номере «Комсомолки». Подвиг, несомненно, был. Но сколько людей было у разъезда Дубосеково 16 ноября 1941 года, до сих пор остается загадкой. Сергей Борисов, фото Сергея Ходанова, Алматы, liter.kz | |
| Просмотров: 2202 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Категории раздела
Статистика
Онлайн всего: 2
Гостей: 2
Пользователей: 0